Владимир Казаков - Планеры уходят в ночь
В новом заходе истребитель не вышел на цель, разворачиваясь, он потерял шар из виду, но стрелять начал, как только нос машины повернул в сторону, где раньше был аэростат. Лоскутки огня рассыпались будто по всему небу. Прямо над головой Владимира мелькнула молния, на плечи упала перерезанная стропа. Он взялся за баллон и почувствовал, как трясутся от злости руки. Тяжело разогнувшись, поднял баллон над головой и швырнул за борт. Аэростат, лишившись балласта, скакнул вверх. Мигнула и закрылась облаком луна. Гондола завязла в черной влажной мгле. Рокот самолетов доносился, как сквозь вату.
– Достали тучку! Садись, Женя, садись, родная!
Облака проткнули несколько светящихся игл, одна из них прошла совсем рядом. Владимир помог девушке опуститься на дно корзины и сам сел на корточки, закрыл глаза.
Гондола покачивалась. Тело расслаблялось. Наплывали и размывались в сознании обрывки каких-то мыслей, образов. То блестящий нож Борькиной работы крутится перед носом в зловещем танце, то виделся резной домик Аэлиты в деревне, а на крыльце она, в ярком красном платье, но почему-то с белым меловым лицом санитарки Жени и голосом полковника Старикова. Акулья пасть истребителя в праздничном фейерверке. Потом луна с глазами, носом и улыбающимся ртом…
Проснулся Владимир от слабых толчков в плечо:
– Не могу дышать… Пи-ить…
Он ощупал мокрый воротник, влажное лицо Жени и понял: они в облаках на большой высоте.
– Прости, более суток по-человечески не спал, – сказал, нашарил веревку клапана, потянул ее. И вдруг осознал, что все делает с закрытыми глазами. Поспешно открыл. Кругом светло. Женя сидит, привалившись боком к стене корзины, голова запрокинута, рот широко открыт. Оболочка, стропы, прутья гондолы и одежда мокрые. Он снял фляжку с ремня, поддерживая голову девушке, помог ей напиться.
– Как теперь, Женя?
– Спасибо.
– Снижаемся помаленьку, – он протер стеклышко альтиметра от капелек воды. Спуск не ощущался, шар будто застрял между небом и землей. Владимир взглянул на часы.
– Почти шесть часов в воздухе.
– Куда нас несет, вы, конечно, не знаете?
– Знаю! – соврал Владимир. – Ночью мы набрали пять тысяч. Летим в восточном направлении. Вам надо подкрепиться. Есть плитка шоколада. Берите… Как бедро?
– Я совсем не чувствую левую ногу, ее нет вроде.
– Ничего, Женечка, мы с вами еще плясать будем! Потерпите: ближе к земле – больше силы.
Они увидели землю на двадцатом часу полета. За это время девушка дважды теряла сознание, и Владимир суетился около нее, не зная, что делать, чем помочь. Он пытался лить в ее горячий рот капельку воды, потихоньку бил по щекам. Женя приходила в себя, вымученно улыбалась, благодарно хлопала ресницами. Сейчас Владимир, вцепившись в скользкие борта гондолы, жадно рассматривал бурые покатые холмы и зеленые перелески, быстро бегущие под аэростат.
– Ветер свирепый! – Посмотрел на компас. – Плывем на юг! Посмотрим карту.
Карта перекочевала из-за голенища сапога в руки. Взор аэронавта скатывался с нее на землю, обратно и опять на землю.
– Вот речушка… Это она, безусловно она! И деревня подковой изогнута, очень похожа! И лес! Прямо как это пятно!
Владимир бодро говорил для Жени, сам же не поддавался иллюзии. Они прошли в облаках по какому-то зигзагообразному маршруту, им неизвестен, даже приблизительно, район местонахождения, а в этом случае карту невозможно сличить с местностью, если нет крупных и очень характерных ориентиров. И все же он, засунув карту за пазуху, мягко сжал бледные щеки девушки и стал целовать в нос, в запекшиеся губы, в худой подбородок.
– Это наша земля! – закричал он и, перегнувшись через борт, неистово замахал руками приземистым избам, крытым соломой, стайке босоногих ребятишек, поднявшей пыль на околице, красному флагу над кирпичным зданием сельсовета. – Бросаю якорь, Женя!
Гайдроп с железной кошкой на конце упал за борт. Кошка ударилась о дорогу, подскочила и, перелетев кювет, вцепилась гнутыми лапами в кусты дикой смородины.
Теряющий скорость аэростат облаивали невесть откуда взявшиеся собаки. Они уже допрыгивали до гондолы, и Владимир поприветствовал их торжественным взмахом руки.
– Это наша земля, – тихо произнес он и вытер рукавом комбинезона остатки облачной влаги у глаз…
* * *Свой первый орден Владимир Донсков получал в Кремле. Среди награждаемых он был самым молодым, но и ему «Всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин пожал руку.
После фотографирования и небольшого ужина всех развезли по гостиницам на отдых.
Утром Владимир прогуливался по перрону Шереметьевского аэропорта в ожидании «оказии» – военного самолета на Саратов, смотрел, как приходили с неба и опять уходили к облакам камуфлированные воздушные корабли.
Но, наблюдая жизнь неба, он уже не мог представить плывущих среди белых айсбергов крылатых бригантин, фейерверки разноцветных огней в ночи, услышать серебряный звук колоколов, призывающих показать удаль в бою.
Серые, коричневые, черные краски разлились над землей. Угрюмо, будто надрываясь, гудели моторы, тревожно посвистывал ветер, пригибая к земле иссушенную солнцем желтую траву. Пахло дымом, горелым маслом. Солнце пряталось каждый раз, как только находило для этого непрозрачную тучку.
Донсков попытался промурлыкать:
– …Мы ищем бой! Плевали мы на смерть!Мы ждем тебя, мы ждем тебя, девятый вал!
Но слова не пелись, в душу запали другие, те, что выводил хриплый голос Бориса Романовского у костерка на партизанской площадке, под звук струн рассказывая друзьям о соколе:
…По-вороньи прятать хитрость не умел,Но друзей не предал, жертву не жалел.Рядышком да около не кружился, нет…Умирают соколы в самом цвете лет.
Куда и почему исчезла сказка? Может быть, потому, что угнетали думы об оставшихся в тылу врага друзьях: они не носились по синь-морю-океану, а ползли через зловонное болото. Выбрались ли? Или потому, что он видел, как Женю, голубоглазую хрупкую Женю, ставшую за полет почему-то очень близкой, санитары без должного волнения, привычно и грубовато положили, почти бросили на носилки и бегом тащили в санпоезд. И лил серый дождь. И гудел паровоз, поторапливая. Владимир по лужам бежал рядом, стараясь больше по движениям мокрых губ девушки разобрать, что она говорит. Так узнал адрес ее мамы. А может быть, на перроне Шереметьевского «аэровокзала стоял уже другой человек, много повидавший молодой мужчина, от которого бригантины раньше времени ушли, сложив алые паруса, в порт приписки, в вечный порт с именем юность.
